Ной не ныл и ты не ной (с)
Feb. 14th, 2016 10:46 am




ПОБЕДИТЕЛИ. Они были СЧАСТЛИВЫ в этот день в 1945 году.
И не надо указывать нам, их потомкам, когда мы должны радоваться, а когда скорбеть.
Понимаете, бывает так, что победа одержана такой ценой, что ПРАЗДНОВАТЬ эту победу не хочется. А хочется поклониться выжившим и помянуть павших.
Я вот думаю ....
если бы я несколько лет боялась за свою жизнь и жизнь своих близких и родных,
я бы радовалась 9 мая;
если бы я несколько лет испытывала голод и страшилась посмотреть в глаза голодной смерти,
я бы обязательно радовалась 9 мая;
если бы я испытывала холод и сырость, не имея теплой одежды и обуви на протяжении многих зим и межсезонья,
я бы безусловно радовалась 9 мая;
если бы я потеряла свой дом, свой маленький мир со всеми его памятными уголками, скитаясь несколько лет, как невольный странник,
я бы радовалась 9 мая, как никогда;
если бы мне приходилось убивать других, теряя рассудок,
я бы без сомненья радовалась 9 мая;
если бы меня преследовали боль, раны, смрад, болезни и стоны,
я бы совершенно точно радовалась 9 мая;
если бы я мне было позволено закончить эту непростую главу моей жизни и начать все заново, рассправившись крылами и с новой надеждой, то да,
я бы абсолютно точно радовалась 9 мая
радовалась и испытала бы огромное облегчение от того, что можно выдохнуть и для начала просто выспаться, отъесться и отлюбиться. Но Бог меня миловал, я не испытывала ничего подобного. А поэтому какое же я право имею на эту радость?
Наверно, я как-то неправильно устроена, но я, хоть убейте, не могу радоваться 9 мая.
Мой друг Павлик - настоящий лунный кот вампир. Он любит жаловаться, ныть и страдать, требуя от своих близких постоянного внимания, сочувствия и понимания. Любой разговор с ним сводится к его персоне, его беспокойствам, страхам, сомнениям, его самочувствию и проч. Он ожидает от собеседника настоящей психотерапевтической помощи, при этом на любой совет реагирует одинаково - "нет, это не для меня". И это действительно не для него, ведь все эти разговоры происходят ради самих разговоров, а вовсе не из желания решить какую-то конкретную проблему. От таких разговоров наваливается ужасная усталость, а лунный вампир удивляется - "тебе трудно сказать" или "ну, давай обсудим". Разбитость и наполненность чужим негативом - постоянное состояние донора, от чего ему переодически хочется дистанцироваться или совсем сбежать. Лунный вампир ничего этого не понимает и искренне обижается на такие проявления черствости и грубости. Не знаю, насколько эгоцентризм, ипохондрия и инфантелизм присущи лунным вампирам, но у Павлика они точно присутствуют, от чего он видится окружающим маленьким чудовищем. Впрочем, говорят, что в счастливые периоды лунный вампир почти безобиден. А если его любить, холить и лелеять открыть ему свои энергозапасы, то вообще не человек, а золото.
"Ослепленный, Дуглас ощупью добрался до двери столовой. Из гостиной донесся взрыв смеха и звон чайной посуды. Но он пошел дальше, в прохладную обитель многоцветных богатств, зеленых, как водоросли, оранжевых, как хурма, где ему сразу ударил в голову тягучий запах зреющих в тиши сливочно-желтых бананов. Мошкара кружилась над бутылками уксуса и сердито шипела прямо Дугласу в уши.
Он открыл глаза. Хлеб лежал, точно летнее облако, и только ждал, чтобы его разрезали на теплые ломти; вокруг маленькими съедобными обручами разбросаны были жареные пирожки. У Дугласа потекли слюнки. За стеной дома росли тенистые сливовые деревья и в жарком ветре у окна прохладной родниковой струей текли кленовые листья, а здесь на полках выстроились банки и на них — названия всевозможных пряностей.
(...)
Кайенский перец, майоран, корица.
Названия потерянных сказочных городов, где взвились и умчались пряные бури.
(..)
Поглядел на кувшин с одной-единственной наклейкой — и вдруг вернулся к началу лета, к тому неповторимому дню, когда впервые заметил, что весь огромный мир вращается вокруг него, точно вокруг оси.
На наклейке стояло одно только слово: УСЛАДА.
А хорошо, что он решил жить!
Услада! Занятное название для мелко нарубленных маринованных овощей, так заманчиво уложенных в банку с белой крышкой! Тот, кто придумал такое название, уж, верно, был человек необыкновенный. Он, верно, без устали носился по всему свету и, наконец, собрал отовсюду все радости и запихнул их в эту банку и большущими буквами вывел на ней это название, да еще и кричал во все горло: услада, услада! Ведь само это слово — будто катаешься на душистом лугу вместе с игривыми гнедыми жеребятами и у тебя полон рот сочной травы или погрузил голову в озеро, на самое дно, и через нее с шумом катятся волны. Услада!
Дуглас протянул руку. А вот это — ПРЯНОСТИ!
Что бабушка готовит на ужин? — донесся из трезвого мира гостиной голос тети Розы.
Этого никто никогда не знает, пока не сядем за стол, — ответил дедушка; он сегодня пришел с работы пораньше, чтобы огромному цветку не было скучно. — Ее стряпня всегда окутана тайной, можно только гадать, что это будет.
— Ну нет, я предпочитаю заранее знать, чем меня на кормят! — вскричала тетя Роза и засмеялась. Стеклянные висюльки на люстре в столовой возмущенно зазвенели.
(...)Бабушка приходила и уходила в облаке пара, приносила из кухни покрытые крышками блюда, а за столом все молча ждали. Никто не осмеливался поднять крышку и взглянуть на таящиеся под ней яства. Наконец бабушка тоже села, дедушка прочитал молитву, и серебряные крышки мигом взлетели в воздух, точно стая саранчи.
Когда все рты были битком набиты чудесами кулинарии, бабушка откинулась на своем стуле и спросила:
— Ну как, нравится?
И перед всеми родичами, домочадцами и нахлебниками, и перед тетей Розой тоже, встала неразрешимая задача, потому что зубы и языки их были заняты восхитительными трудами. Что делать: заговорить и нарушить очарование или и дальше наслаждаться нектаром и амброзией? Казалось, они сейчас засмеются или заплачут, не в силах найти ответ. Казалось, начнись пожар или землетрясение, стрельба на улицах или резня во дворе, — все равно они не встанут из-за стола, недосягаемые для стихий и бедствий, подвластные лишь колдовским ароматам пищи богов, что сулит им бессмертие. Все злодеи казались невинными агнцами в эту минуту, посвященную нежнейшим травам, сладкому сельдерею, душистым кореньям. Взгляды торопливо обегали снежную равнину скатерти, на которой пестрело жаркое всех сортов и видов, какие-то неслыханные смеси тушеных бобов, солонины и кукурузы, тушеная рыба с овощами и разные рагу…
И тут тетя Роза собрала воедино свою неукротимую розовость, и здоровье, и силу, вздохнула поглубже, высоко подняла вилку с наколотой на нее загадкой и сказала чересчур громким голосом:
— Да, конечно, это очень вкусно, но что же это все-таки за блюдо?
Лимонад перестал булькать в хрустальных фужерах, мелькавшие в воздухе вилки опустились рядом с тарелками.
Дуглас посмотрел на тетю Розу — так смотрит на охотника смертельно раненный олень. На всех лицах отразилось оскорбленное изумление. О чем тут спрашивать? Кушанья сами говорят за себя, в них заключена собственная философия и они сами отвечают на все вопросы. Неужели мало того, что все твое существо поглощено этой упоительной минутой блаженного священнодействия?
— Кажется, никто не слышал моего вопроса? — сказала тетя Роза.
Наконец бабушка сдержанно проговорила:
— Я называю это блюдо Четверговым. Я всегда готовлю его по четвергам.
Это была неправда.
За все эти годы ни одно кушанье никогда не походило на другое. Откуда взялось, например, вот это блюдо? Не из зеленых ли морских глубин? А это, быть может, пуля достала в синеве летнего неба? Плавало оно или летало по воздуху, текла в его жилах кровь или хлорофилл, бродило оно по земле или тянулось к солнцу не сходя с места? Никто этого не знал. Никто и не спрашивал. Никого это не интересовало.
Разве что подойдет кто-нибудь, станет на пороге кухни и заглядится, и заслушается — а там взметаются тучи сахарной пудры, что-то позвякивает, трещит, щелкает, будто работает взбесившаяся фабрика, а бабушка щурится и озирается кругом, и руки ее сами находят нужные банки и коробки.
Понимала ли она, что наделена особым талантом? Вряд ли. Когда ее спрашивали, как она стряпает, бабушка опускала глаза и глядела на свои руки — это они с каким-то непостижимым чутьем находили верный путь и то окунались в муку, то погружались в самое нутро громадной выпотрошенной индейки, словно пытаясь добраться до птичьей души. Серые глаза мигали за очками, которые покоробились за сорок лет от печного жара, замутились от перца и шалфея так, что случалось, самые нежные, самые сочные свои бифштексы бабушка посыпала картофельной мукой! А бывало, что и абрикосы попадали в мясо, скрещивались и сочетались, казалось бы, несочетаемые фрукты, овощи, травы — бабушку ничуть не заботило, так ли полагается готовить по кулинарным правилам и рецептам, лишь бы за столом у всех потекли слюнки и дух захватило от удовольствия. Словом, бабушкины руки, как прежде руки прабабушки, и для нее самой были загадкой, наслаждением, всей ее жизнью. Она поглядывала на них с удивлением, но не мешала пм жить самостоятельно — ведь по-другому они не могли и не умели!
И вот, впервые за долгие годы, кто-то стал задавать дерзкие вопросы, разбираться и допытываться, как ученый в лаборатории, стал рассуждать там, где похвальнее всего — молчать.
— Да, да, я понимаю, но все-таки, что именно вы положили в это Четверговое блюдо?
— Ну, а что там есть, по-твоему? — уклончиво сказала бабушка.
Тетя Роза понюхала кусок на вилке.
— Говядина… или барашек? Имбирь… или это корица? Ветчинный соус? Черника? И, верно, немного печенья? Чеснок? Миндаль?
— Вот именно, — сказала бабушка. — Кто хочет добавки? Все?
Поднялся шум, зазвенели тарелки, замелькали руки, все громко заговорили, словно пытаясь навсегда заглушить эти святотатственные расспросы, а Дуглас говорил громче всех и больше всех размахивал руками. Но по лицам сидевших за столом было видно, что их мир пошатнулся, радость и довольство висят на волоске. Ведь тут собрались самые избранные домочадцы, они всегда бросали все свои дела, будь то игра или работа, и мчались в столовую с первым же звуком обеденного гонга. Много лет они спешили сюда, как на праздник, торопливо развертывали белоснежные трепещущие салфетки, хватались за вилки и ножи, словно изголодались в одиночных камерах и только и ждали сигнала, чтобы, толкаясь и обгоняя друг друга, ринуться вниз и захватить место за обеденным столом. Сейчас они громко, тревожно переговаривались, вспоминали старые, избитые шутки и искоса поглядывали на тетю Розу, точно в ее необъятной груди притаилась бомба и часовой механизм отсчитывает секунды, приближая всех к роковому концу.
Тетя Роза почувствовала, наконец, что и в молчании есть счастье, усердно занялась тем безыменным и загадочным, что лежало у нее на тарелке, уничтожила подряд три порции и отправилась к себе в комнату, чтобы распустить шнуровку."
Рэй Бредбери "Вино из одуванчиков"
Дело не в том, что кто-то хорошо готовит, а в том, что он к этому относится, как к священнодействию, к чуду, к загадке. Нельзя разрушать чужие загадки и влезать в чужие таинства.
Бодритесь, друг мой. Вся эта катавасия с днем перемирия (день памяти погибших в I и II мир. войну) действует вам на нервы, не так ли? Я, например, твердо убежден, что большинство из нас только порадовались бы возможности отмежеваться от этой общественной истерии, если бы треклятые газеты не поднимали шум до небес.
Неприятности в клубе «Беллона» (Дороти Ли Сэйерс)
Каждый здравомыслящий человек хотя бы приблизительно представляет себе, что такое война. Это разрушение привычного образа жизни, быта и всех основ нормальной жизни, голод и холод, смерть и кровь, болезни и эпидемии, потеря близких и друзей. А в макросоциальном смысле еще и всеобщая разруха, мародерство, уничтожение экономики и т.д. и т.п. Чтобы это понять, совершенно не обязательно испытывать это на себе. Достаточно абстрагироваться и совершить мысленный эксперимент, поговорить с очевидцем, почитать книги или на худой конец не поесть пару дней или постоять в летних ботинках на морозе, а лучше убежать из дома, потеряв крышу над головой, семью и гарантийный заработок. Это уже хотя бы приблизительно позволит представить себе весь ужас военного времени. Хотя бы самым неверящим. А вот парады на 9 мая, патриотические концерты, возложение цветов к вечному огню и прочая пафосная шумиха вокруг ВОВ к элементарному осознанию того, что война - это не выход и в ней никогда не будет победителей, не приближают, а по большому счету даже вредят, заставляя нас подменять понятия. Ведь в этой шумихе больше торжества победителя нежели понимания порочности идеи войны.
Скажу больше, она (шумиха) не только не служит просвещению или профилактике (как заявлено), но и парадоксальным образом оскорбляет. Ведь война, а точнее переживание войны каждым отдельным человеком, - вещь глубоко интимная и крайне тяжелая. Я очень сильно сомневаюсь, что фронтовикам и блокадникам очень приятно каждый год углубляться в эти тяжелые воспоминания, тем более во всеуслышанье, прилюдно и по заказу. Для меня это как тряска грязным бельем, высшая степень бестактности, когда у человека отнимается право на личное переживание, на память. Скорбить и помнить нужно молча, в одиночестве, сделав выводы и не повторяя ошибок.
Ужас войны, как и любой ужас, кроется в деталях. Одна маленькая обыденная подробность способна заменить тысячу пламенных речей и сказать больше, чем способен человеческий язык. Нужно ее только увидеть и осознать. Мой дед, например, подбитый в свое время на воде и спасенный союзниками, до последнего дня не плавал и заходил в воду только спиной вперед и это, будучи заядлым рыбаком. Или пожилая знакомая-немка до сих пор с трудом подавляет желание бежать без оглядки при виде русского человека, не важно женщины или мужчины, а это о многом говорит.